«Возбудить величайшие ожидания»

• Аргументы А.А. Амосова

• Доказательства подложности «Рукописи профессора Дабелова»

• Автор фальсификации

Рассуждения Амосова представляют наиболее завершенный, продуманный свод аргументов, призванных подтвердить достоверность и подлинность «Рукописи профессора Дабелова». Поэтому мы остановимся на них подробнее.

Прежде всего, Амосов пытается определить характер «Рукописи профессора Дабелова». По его мнению, «форма построения» этого источника говорит о том, что это «нечто вроде памятной записки (в другом месте — «деловое письмо».— В. К.), адресованной неизвестным пастором какому-то лицу, запросившему его о книгах царя Ивана».1 В таком утверждении имеется, по меньшей мере, две натяжки. Во-первых, как подметил еще Белокуров, нет ясности, о библиотеке какого московского царя идет речь в «Записке анонима». Во-вторых, она не содержит абсолютно никаких данных, свидетельствующих, что памятная записка или письмо адресовано одним неизвестным другому, да к тому же по просьбе последнего. С равным основанием ее можно назвать и личной памятной запиской, и выпиской из какого-то сочинения.

Далее Амосов предполагает, что оригинал дабеловской копии был черновиком, иначе «вряд ли возможно объяснить то, что зачастую названия произведений обозначены лишь начальными буквами первого слова»2. Однако объяснения этому также могут быть самые разные. Достаточно представить себе, что переписчик «Записки анонима» копировал оригинал в спешке, не всегда разбирал его, в том числе из-за дефектов. Наконец, это могло быть просто-напросто ловким приемом фальсификатора (о чем свидетельствуют уже известные нам подделки).

Пытаясь объяснить поразительную осведомленность неизвестного дерптского пастора о книжном собрании московского царя, Амосов пишет, что тот, как человек с богословским образованием, «не только мог, но и обязан был свободно ориентироваться в книжности. Беглого просмотра хорошо сохранившихся рукописей (что оговорено в сообщении анонима) было вполне достаточно для определения (хотя бы на основании предисловий и выходных записей) автора и названия памятника».3 Здесь что ни слово, то домысел. В самом деле, пастор обнаруживает великолепные знания не только сочинений отцов церкви, что вполне естественно, но и классической литературы античности, а также проявляет особый интерес к материалам юридического содержания. Каким был просмотр, беглым или внимательным (вспомним, что пастор перевел ряд книг), — нам неизвестно. Амосов, сам много сделавший для собирания и описания памятников, не мог не понимать, что значит пересмотреть если не 800, то хотя бы и пару сотен рукописей и тем более идентифицировать их. Воистину пастор должен был быть фантастически работоспособным человеком, уникальным энциклопедистом, да и полиглотом тоже.

По мнению Амосова, «Записка анонима» делится отчетливо на две части: перечень того, что царь желал видеть переведенным, и остальное. Отмечая, что в первой части в основном находятся исторические и законодательные памятники, Амосов связывает интерес к ним русского царя с начавшейся на рубеже 70-х гг. XVI в. работой по созданию летописи, известной под названием Лицевого свода. Но если исходить из такой логики, то можно приурочить контакт анонима с русским царем и к 1497 г., и к 1550 г., и даже к 1649 г., когда велись работы над Судебником 1497 г., Судебником 1550 г. и Соборным Уложением 1649 г. Впрочем, дело даже не в этом. Если о жанре «Рукописи профессора Дабелова» еще можно спорить, то ее структура бесспорна: первая часть — перечень латинских рукописей, а вторая — греческих. И эта структура, как увидим, была не случайна — именно в ней просматривается один из признаков подлога.

Касаясь обстоятельств открытия и утраты «Записки анонима», а также сомнений в ее подлинности, Амосов пытается доказать, что все связанное с этим легко объясняется другими аналогичными случаями: находкой и гибелью в конце XVIII — начале XIX в. ряда действительно древних памятников, типологией действительных подделок и их мотивами и т.д. Однако все приведенные им примеры не отражают какой-либо закономерности, в которую можно «вписать» «Рукопись профессора Дабелова», и не служат подтверждением ни подлинности, ни поддельности ее.

Наконец, говоря о самом Дабелове, Амосов старается убедить читателя в том, что у него не обнаруживается ни явных мотивов фальсификации, ни необходимых знаний для изготовления подделки. Относительно мотивов фальсификации мы поговорим позже, что же касается эрудиции профессора Дабелова, нельзя не признать странным, что Амосов, приписывающий обширные познания неизвестному пастору, отрицает их у Дабелова — автора целой серии книг, специально посвященных истории права, и к тому же человека с европейским университетским образованием.

Анализ содержания «Записки анонима» Амосовым не дал никаких новых доказательств ее подлинности. Остались неопровергнутыми и все те соображения, которые были высказаны Лихачевым и Белокуровым об обстоятельствах появления и исчезновения «Записки анонима». Однако справедливости ради нужно отметить, что в статьях и комментариях Амосова к изданию книги Зарубина о библиотеке Ивана Грозного не утверждается подлинность «Рукописи профессора Дабелова» и даже констатируется, что уверенность Осокина в существовании этого документа и его полной достоверности пока не подкреплена должным анализом всех источников.

Сомнения в подлинности «Рукописи профессора Дабелова» и до сих пор являются чрезвычайно важными. Мы не будем их повторять здесь, приведем лишь в развитие и дополнение ряд новых соображений.

Прежде всего, укажем на противоречие в словах Дабелова, переданных Клоссиусом. По показанию Клоссиуса, Дабелов получал материалы для своих ученых «штудий» как из официальных хранилищ, так и от «посторонних лиц», то есть из частных собраний. Между всеми этими бумагами им и была обнаружена связка, обозначенная самим Дабеловым номером 4. То есть происхождение «Рукописи профессора Дабелова» совершенно не ясно: попала ли она к нему из официального хранилища или из архива (коллекции) частного лица. Поэтому представляется непонятным решительное намерение Дабелова и Клоссиуса разыскивать оригинал «Записки анонима» в официальных хранилищах. Объяснить это можно только одним — стремлением связать происхождение документа именно с официальным хранилищем, оттенив тем самым один из формальных признаков его подлинности.

В сообщении Клоссиуса имеются и хронологические неувязки. Он определенно указывает, что по приезде в Дерпт в 1824 г. его первым желанием было найти оригинал «Записки анонима». Однако далее следует, что, с одной стороны, сам Дабелов уже в 1820 г. разыскивал его, а с другой стороны — их совместные поиски относятся к 1826 г.; именно этим годом Клоссиус датировал описание рукописи, сделанное для него Дабеловым, а, следовательно, он не мог проводить разыскания раньше — бессмысленно искать то, о чем не имеешь представления. Мы не беремся объяснить эти несоответствия, отметим лишь, что сами по себе они довольно странны.

Обратим внимание и на ряд других моментов. В первом известии о «Записке анонима», приведенном Дабеловым, говорится только о рукописях юридического содержания из библиотеки московского царя. Документ, опубликованный Клоссиусом, содержит перечень не только юридических, но и исторических, и литературных сочинений античности, порождая естественные подозрения в доработке, дополнении «Записки анонима» после 1822 г. Ряд включенных в нее сочинений соответствует тому, что стало о них известно в 1822 г. или позже. Так, в «Рукописи профессора Дабелова» упоминаются «Светониевы истории о царях», и сказано об их переводе немецким пастором. Примечательно, что еще хронист П. Иовий в своей книге о Московском царстве, изданной в 1600 г., сообщил, что русским известен перевод некой «Истории римских императоров». Это было использовано Н.М. Карамзиным в 7-м томе «Истории государства Российского»: «Мы имели в переводах сочинения св. Амвросия, Августина, Иеронима, Григория, Историю римских императоров (вероятно, Светонову), Марка Антония и Клеопатры...»4

Далее «Рукопись профессора Дабелова» упоминает «Цицеронову книгу de republica и 8 книг Historiaram». Если о «Historiarum» ничего не известно и поныне, то о «de republica» первое известие появилось в 1822 г., когда были опубликованы найденные фрагменты этого сочинения, а в 1823 г. появился их французский перевод. Более того, в 1824 г. в «Лейпцигской литературной газете» со ссылкой на записки о России Л. Мюллера (Меллера), изданные в 1585, 1586 и 1606 гг., сообщалось, что волынский дворянин Войнуский имел у себя это сочинение. Год спустя известие об этом было опубликовано в России П.И. Кеппеном. «Мы не теряем надежды, — писал он, — чтобы случай, а особливо усердие почтенных соревнователей истинного просвещения не открыли нам рукописи, коея погибель можно бы почесть существенною потерею для классической литературы, а утайку — литературным преступлением»5.

Приведенные факты обращают на себя внимание примечательным совпадением появившихся в 20-х гг. XIX в. известий о ряде произведений античности с данными «Рукописи профессора Дабелова».

Но для окончательного решения вопроса о фальсификации этого источника попробуем выяснить, что было известно о библиотеке московских государей к тому времени, когда «Записка анонима» попала в поле зрения ученых.

Еще в 1776 г. библиотекарь Императорской Академии наук И. Бакмейстер, приводя рассказ Арндта о том, как Иван Грозный показывал Веттерману свою библиотеку, отметил, что этот рассказ недостоверен.6 В 1780 г. профессор Московского университета X.Ф. Маттеи также выразил сомнение на этот счет, хотя и заметил: «Если и истинно то, что передают о библиотеке, то нужно думать, что в ней были греческие и латинские печатные книги.7

В начале XIX в. наиболее полный, хотя и специально не систематизированный свод известий о библиотеке был помещен в «Истории» Карамзина, ее первых девяти томах, вышедших в 1818 - 1821 гг.

Уже в пятом томе своего труда, говоря о состоянии страны «от нашествия татар до Иоанна III», историограф коснулся Синодальной (Патриаршей) библиотеки, полагая, что в основе ее «была митрополитская, заведенная во время господства ханского над Россией и богатая не только церковными рукописями, но и древнейшими творениями греческой словесности».8 В следующем томе Карамзин пространно рассказал о женитьбе Ивана III на Софье Палеолог и отметил, что после этого «многие греки» «обогатили спасенными от турецкого варварства книгами московские церковные библиотеки».9

Седьмой том «Истории» содержал еще более любопытные, ранее вовсе неизвестные сведения из обнаруженной Карамзиным в библиотеке Троице-Сергиевой лавры «Рукописной повести, или Сказания о Максиме иноке Святогорце Ватопедские обители». Василий III писал, основываясь на этом сказании, Карамзин, «в самые первые дни своего правления, осматривая богатства, оставленные ему родителями, увидел множество греческих духовных книг, собранных отчасти древними великими князьями, отчасти привезенных в Москву Софиею и лежавших в пыли без всякого употребления. Он хотел иметь человека, который мог бы рассмотреть оные и лучшие перевести на язык славянский: не нашли в Москве и послали в Константинополь...».10 Рассказав далее о приезде Максима Грека, Карамзин продолжал: «Увидев нашу библиотеку, изумленный Максим сказал в восторге: «Государь, вся Греция не имеет ныне такого богатства, ни Италия, где латинский фанатизм обратил в пепел многие творения наших богословов, спасенные моими единоземцами от варваров Магометовых».11

Наконец, в девятом томе «Истории» читатели познакомились с рассказом дерптского пастора Веттермана из «Хроники» Ниенштадта, изложенным Карамзиным по изданным в середине XVIII в. сочинениям Гадебуша и Арндта. «Царь, — писал Карамзин, — отменно уважал сего добродетельного мужа (Веттермана.— В. К.) и велел ему разобрать свою библиотеку, в коей Веттерман нашел множество редких книг, привезенных некогда из Рима, вероятно, царевною Софиею».12 Заметим, что Карамзин достаточно точно передал рассказы Гадебуша и Арндта по «Хронике» Ниенштадта. Гадебуш писал о Веттермане, как о бывшем на отличном счету у русского царя, а Арндт добавил, что Веттерман должен был «привести в порядок превосходную царскую библиотеку, которая некогда пришла из Рима и, наверное, более ста лет лежала спрятанной за тремя сводами».13

Попытаемся теперь сопоставить данные «Рукописи профессора Дабелова», свидетельства Ниенштадта—Веттермана по Арндту, интерпретацию их у Карамзина и оригинальный текст из «Хроники» Ниенштадта, которая была издана полностью только в 1834 и 1839 гг. Сразу же заметим, что «Записка анонима» далеко отстоит от оригинального рассказа Ниенштадта. Последний, например, сообщил, что Веттерман видел в библиотеке Ивана Грозного не только греческие и латинские, но и еврейские рукописи, полученные из Константинополя (в других списках — из Рима) и хранившиеся не менее ста лет замурованными. Именно из их числа Веттерману было предложено перевести «какую-нибудь». Намного ближе сообщение «Рукописи профессора Дабелова» к интерпретации свидетельства Ниенштадта у Арндта, сочинение которого, как мы отмечали, было использовано Карамзиным. «Записка анонима» совпадает с пересказом Карамзина и еще в одном существенном обстоятельстве: в ней, как и у Карамзина, нет никакого намека на то, что библиотека московских царей в течение столетия была замурована.

Однако важнее в данном случае не совпадения «Рукописи профессора Дабелова» с рассказом Карамзина, а расхождения, говорящие, что именно «История» лежала перед глазами автора «Записки анонима», который свое сочинение как бы противопоставил повествованию Карамзина.

В чем это выразилось? Карамзин уверял читателей, что собирание древних рукописей имело в России давние традиции. Причем по Карамзину, эти традиции касались исключительно греческих рукописей. Их привозили греки, собирали великие князья. В «Записке анонима» все наоборот: всего лишь некий «царь» отчасти купил, отчасти получил в дар сочинения античных авторов. Знаменательно, что какое-то количество латинских рукописей «царю» досталось от императора Священной Римской империи. Противопоставление усиливается еще больше фигурой переводчика. Карамзин рассказал о том, как Василий III, желая перевести греческие сочинения, пригласил в Россию православного инока Максима Грека. В «Рукописи профессора Дабелова» говорится, что по просьбе «царя» неизвестный пастор перевел или должен был перевести латинские книги.

Итак, нетрудно заметить, в чем суть противопоставления. В «Записке анонима» автор старательно стремится подчеркнуть интерес некоего русского царя к латинской книжной традиции. Это коснулось даже такой малозаметной, но символической детали: Карамзин сообщал, что Максим Грек увидел в библиотеке Василия III греческие рукописи в пыли, а аноним отметил, что латинские книги находились в прекрасном состоянии и имели даже золотые переплеты.

Тонкая и неназойливая полемическая позиция анонима по отношению к рассказу Карамзина основывалась не только на тексте «Истории». Примечаниями к этому тексту была навеяна и сама загадочная фигура переводчика в «Рукописи профессора Дабелова». В примечаниях Карамзина к 8-у тому «Истории» был помещен документ, в котором говорилось о предложении Ивана Грозного саксонцу Шлитту привезти из Германии в Москву художников, аптекарей и «людей, искусных в древних и в новых языках, даже феологов» и упоминалось со ссылкой на сочинения Шлитта и Гадебуша о том, что первый привез-таки в Россию четырех «феологов», то есть переводчиков.14 В одном из примечаний, продолжая эту тему, Карамзин привел текст письма Шлитта к Карлу V от имени Ивана Грозного. Среди прочего в нем говорилось: «Желая соединения вер, мы хотели иметь ученых богословов немецких, чтобы они узнали наш закон, а мы ваш латинский».15

Итак, становится ясно, почему в «Рукописи профессора Дабелова» нет никаких данных о переводчике, а сам Дабелов говорил Клоссиусу, что им был пастор, имя которого он запамятовал. Фальсификатор находился перед выбором: либо связать каким-то образом «Записку анонима» с пастором Веттерманом, либо превратить «Рукопись профессора Дабелова» в сочинение неизвестного лица, имея в виду, что читатель мог подразумевать под ним одного из четырех «феологов», прибывших при Иване Грозном в Россию.

Однако и в том, и в другом случае факт биографии неизвестного переводчика неизбежно оказывался связанным с событиями второй половины XVI в. Но как раз именно этого не хотел фальсификатор, поскольку «про себя» он не мог игнорировать сведения, приведенные Карамзиным о Максиме Греке и библиотеке Василия III. Поэтому для соединения разновременных исторических фактов фальсификатор нашел остроумный выход: он сделал «Записку анонима» как бы вневременной. Мы уже обращали внимание на то, что из документа невозможно понять, о библиотеке какого русского «царя» идет в нем речь. С точки зрения фальсификатора, упоминание именно «царя», а не, скажем, «великого князя» (что сразу же указывало бы на создание «Записки анонима» до венчания на царство Ивана Грозного) полностью соответствовало историческим реалиям XV — XVI вв. Здесь он также опирался на Карамзина, который писал, что еще Иван III «в сношениях с иностранцами принимал имя царя».16

На наш взгляд, фальсификатор пользовался еще одним источником при фабрикации подлога. Еще в XVIII в. в Европе стало известно сочинение Веспасиано да Бистиччи «Жизнеописания замечательных людей XV века». Среди прочих здесь было помещено и жизнеописание герцога Урбинского Федерико Веспасиано да Бистиччи, рассказывая о жизни своего героя, писал, что тот не только хорошо владел ремеслом воина, но и знал латинскую, греческую литературу, теологические сочинения. Желая приобрести светское образование, Федерико «прочел и часто перечитывал поэтов и исторические сочинения Ливия, Саллюстия, Квинта Курция, Юстина, комментарии Цезаря, которые без конца восхвалял; прочитал все сорок восемь жизнеописаний Плутарха в разных переводах; Эмилия Прода, Корнелия Тацита, Светония «Жизнь двенадцати цезарей...». Безмерно почитая латинских и греческих авторов как духовных, так и светских, он замыслил то, что тысячу лет не замышлял ни один из государей, а именно: устроить библиотеку... В этом деле он пошел по тому пути, по какому должен идти всякий, кто желает собрать достойную и прославленную библиотеку: он начал с латинских поэтов, а также с комментариев к ним, если были таковые; потом собрал всех ораторов, все их произведения, все сочинения Туллия и латинских авторов, все наилучшие грамматики, так что не осталось ни одного латинского писателя, которого бы он не заказал для своей библиотеки. Затем он собрал все истории, какие можно найти из латинских авторов, и из греческих тоже, переведенных на латинский язык. Что касается моральной и естественной философии как латинской, так и переведенной на латынь с греческого, то не было ни одного автора, которого бы герцог не приобрел для своей библиотеки. У него были все произведения отцов церкви на латинском языке. И какие сочинения! Какие книги! Какое исполнение! Особенность же этой библиотеки, равной которой мне нигде не приходилось встречать, в том, что все писатели как духовные, так и светские, все сочинения как оригинальные, так и переведенные, представлены в ней целиком, до последней страницы».17

Нетрудно заметить параллели в «Записке анонима» и рассказе Веспасиано да Бистиччи. Герцог Урбинский, воин-библиофил, оказался как бы прообразом некоего могущественного московского царя — собирателя древних греческих и латинских авторов.

Итак, из всего сказанного мы можем сделать теперь уже безусловный вывод о фальсифицированном характере «Записки анонима», написанной на основе «Истории» Карамзина. «Записка анонима» подчеркивала прокатолические симпатии некоего московского царя и в этом отношении не только развивала соответствующий рассказ Карамзина, но и полемизировала с той его частью, которая указывала на интерес русского общества к греческой духовной культуре.

Кто же мог быть автором этой фальсификации? Ответ на данный вопрос напрашивается сам собой: Дабелов. И дело здесь не только в том, что фальсификатор решил поспорить с Карамзиным, изобретя для этого столь оригинальную форму. Им руководили и более прозаические интересы.

Уже ко времени появления «Записки анонима» в зарубежных ученых кругах сложилось твердое убеждение о наличии в хранилищах России ценнейших древних рукописей на греческом и латинском языках. Оно сформировалось, прежде всего, благодаря трудам профессора Маттеи. Саксонец по происхождению, он, в 1772 — 1784 гг. и в 1804 — 1811 гг. жил в России, активно занимаясь изучением греческих и латинских рукописей, хранившихся в Синодальной библиотеке. Его классическое многотомное описание греческих рукописей этой библиотеки не потеряло своего научного значения до сих пор. Вышедшее в свет в 1776 — 1895 гг. в Лейпциге, оно породило среди европейских ученых серьезные надежды на возможность открытия в библиотеках и архивах России классических раритетов. Здесь упоминались произведения Галена, Гесиода, Плутарха, Пиндара, Софокла, Страбона. Эти надежды разделял и Дабелов. Напомним, что 19 октября 1819 г. он обратился к попечителю Дерптского университета с предложением издать на казенный счет «Guris eivilis» и через два года получил на это субсидии от министра духовных дел и народного просвещения. Но Дабелова опередили с аналогичной публикацией в Германии, и поэтому 26 ноября 1822 г. он официально попросил прекратить субсидировать его издание. Отметим совпадение во времени появления «Записки анонима» и выхода публикации в Германии, на которую Дабелов написал разгромную рецензию, отмечая ее неполноту. Судя по первому известию о «Записке анонима», в ней перечислялись только рукописи исключительно юридического содержания. Иначе говоря, Дабелов подчеркивал, чем могла бы обогатиться вышедшая в Германии книга в случае, если бы ее издатели обратились в русские хранилища. «Записка анонима» как бы подтвердила это.

Немало значила «Рукопись профессора Дабелова» и для Клоссиуса. Воодушевленный своими архивными находками в Италии, он после приезда в Дерпт обратил внимание на русские хранилища. В 1824 г. Клоссиус установил связь с организатором и главой русских археографов графом Н.П. Румянцевым, рисуя ему заманчивый план «сделать путешествие по всей России и первым плодом оного издать полное описание состояния всех в России библиотек и хранящихся в них сокровищ, подобно тому, как поступил Блуме в отношении к библиотекам итальянским».18 В руках Клоссиуса «Рукопись профессора Дабелова» становится чрезвычайно важным документом, призванным заинтриговать уже русское правительство возможностью уникальных находок. В 1825 г. Клоссиус добился своей цели — «высочайшего дозволения» на осмотр русских хранилищ.19

Знал ли Клоссиус, что в его руках находится фальшивый источник? Думается, что знал, а возможно, даже и приложил руку к его «пополнению» новыми данными. Иначе трудно объяснить тот факт, что в 1825 г. Клоссиус «Записку анонима» прямо назвал описью библиотеки великого князя Ивана III. Откуда такая уверенность, если из «Рукописи профессора Дабелова» невозможно понять, с каким царем имел дело дерптский пастор? Можно, конечно, предположить, что Клоссиуса ввел в заблуждение профессор Дабелов. Но тогда совершенно невозможно объяснить, почему Клоссиус в своей статье 1834 г., где подробно сообщено о «Записке анонима», полностью обошел вопрос о том, к какому времени следует отнести свидетельство анонима. В контексте названия этой статьи («Библиотека великого князя Василия (III) Иоанновича и царя Иоанна (IV) Васильевича») «Записка анонима» опять же представлена как вневременной документ, равно относящийся к царствованию и Василия III, и Ивана Грозного. Видимо, осознавая это, Клоссиус осторожно заметил (обнаруживая прекрасное знание всех фактов об этих библиотеках по «Истории» Карамзина): историограф безосновательно полагает, что «библиотека князя Василия собрана отчасти древними великими князьями, отчасти привезена в Москву великой княгиней Софиею из Рима; сие последнее происхождение приписывается Карамзиным также библиотеке царя Иоанна IV, вовсе не упоминая, впрочем, о связи ее с библиотекою его родителя».20

«Рукопись профессора Дабелова», безусловно, одна из наиболее мастерски выполненных фальсификаций. Ее автор не пошел по пути выдумывания новых фактов или механической «склейки» кусков, частей текстов подлинных источников. «Записка анонима» составлена по ассоциативному принципу. Отталкиваясь от действительных исторических фактов (предложение Ивана Грозного пастору Веттерману перевести какую-нибудь книгу его библиотеки, приглашение через Шлитта четырех немецких «феологов», свидетельство Максима Грека о великокняжеской библиотеке и т. д.), автор фальсификации создал документ, в котором читатель вроде бы находил факты, действительно имевшие место в прошлом. Но все содержание «Записки анонима» оказалось как бы покрытым дымкой неопределенности. В значительной степени именно это обстоятельство и обеспечило ей длительную, более чем стошестидесятилетнюю жизнь как одного из источников сведений о таинственной библиотеке московских царей. Подделка описи библиотеки московских правителей еще раз подтверждает: в науке нет таких целей, которых можно было бы достичь обманом, даже если он основан на искренней вере и горячем энтузиазме.